Интерпретация стихотворения И.А. Бродского "Эклога 5-я (летняя)"
РАСТИТЕЛЬНО-АРХИТЕКТУРНЫЕ АНАМОРФОЗЫ "ЭКЛОГИ 5-Й (ЛЕТНЕЙ)" как мотивы барокко
|
Со времен Пушкина в русской словесности принято ценить ясность и простоту. Бродский изменил классический русский стих, усложнив его синтаксис и сместив смысловые центры. Его поэтика - продолжение традиций английского барокко, Бродский – почитатель творчества Кантемира, Боратынского, Державина, - поэтов-классицистов, философская глубина творчества которых требовала сложности изложения. Барокко в переводе -"причудливый, вычурный", для этого стиля в любом виде искусства характерна изощренная декоративность, прихотливые метафоры, словесные и зрительные. Но в этой прихотливости проступает крепкое натурное начало, к примеру, витиеватевые детали архитектуры постоянно в духе анаморфозы уподобляются живым природным стихиям. В литературном языке в опоре на стиль барокко происходит то же самое, пример тому - "Эклога 5-я, летняя" И.А. Бродского. Анаморфоза – эффект наложения одного изобразительного мотива на другой, их зрительного слияния, например, морской волны и рисунка камня, человеческого тела и древесного ствола.
Исходя этого определения, сопоставим построение фрагмента "Эклоги 5-й (летней)" с храмом Воскресения Христова (Спаса-на-крови) на канале Грибоедова в Петербурге.
|
Это архитектурное сооружение отличается от других строений Петербурга, строгих в пропорциях и цвете: храм Спаса-на-крови, живописный и многоцветный, выполнен в стиле русской архитектуры 16-17 веков.
|
Причудливый растительный орнамент полукруглой ограды собора - образец раннего модерна, многое взявшего от барокко и рококо. Первая часть "Эклоги 5-й":
|
Традиции барокко сближают архитектуру Спаса-на-крови и стихотворение Бродского. Растительный орнамент стихотворения также причудлив, как завитки ограды собора. В одной только главе – двадцать шесть конкретных наименований трав.
Скрепляет все это только общий узор стихотворения, философская тема, подобно общему виду храма, ограды издали. В "Эклоге 5-й" тема самого широкого охвата – сведение всего к трем общим предметам: "растительности" как повторяемости земного, недосягаемости неба и месту среди этого поэта:
Вглядись в пространство!
в его одинаковое убранство
поблизосте и вдалеке! в упрямство,
с каким, независимо от размера,
зелень и голубая сфера
сохраняет колер.
Метафизической высоте темы соответствует луковичное завершение храма, символизирующее "небесный свод".
На уровне смысловом прослеживается традиция барокко: в основе сложных метафор стихотворения лежит крепкое натурное начало, философские проблемы представлены и раскрыты с помощью природных элементов. Сложное построение предложений, обилие причастий, анжабеманы, - на уровне строения пейзаж первой главы "Эклоги" отвечает требованиям барокко.
Начало "Эклоги" – особого рода храм, раскрывающий идею понимания жизни: "Жизнь - сумма мелких движений", каждое из которых важно в единой картине жизни-"сцены, не имеющей центра". Реющий "дух Божий" здесь и организующее начало ("И злак, и плевел/в полдень отбрасывают на север/общую тень"), и атеистически неопределенное ("ветреный сеятель, кривотолки/о котором и по сей день не смолкли").
События истории обращают от стихотворения к истории создания храма. Спас-на-крови был построен на месте трагического события: здесь был смертельно ранен бомбой Александр II. Собор возведен на месте покушения. Во внутренний объем Спаса-на-крови включено то самое место, на котором было совершено покушение на Александра II. Дошедшие до наших дней фрагменты набережной включают в себя части решетки, плит тротуара и даже булыжники мостовой, на которые упал, истекая кровью, император.
Иллюстрирует этот момент символ-репейник: "Темно-лилова,/сердцевина репейника напоминает мину,/взорвавшуюся как бы наполовину". Лиловый – символ королевской власти, "наполовину" означает двойственность лилового, лиловый цвет – это синий с красным. Красный - момент взрыва. Синий - уход в небытие, "эмпиреи". Репейник в этом сгустке барочной аллегории вызывает ассоциации с чешуйчатыми куполами храма, У Вознесенского есть строки о соборе (Василия Блаженного, но он схож со Спасом-на-крови) как о взросшем репейнике:
Как всегда неожиданно, на распутье возникает Блаженный. Он родился белокирпичным, но век спустя расцвел, как гигансткий репей, и до сих пор сводит с ума своим языческим, каким-то доразумным, скрымтымнымским наговором. Что это - хаос, нагромождение декора, дичь, диво формализма XVI века?
 |
Возможно еще одно прочтение строки "Темно-лилова,/сердцевина репейника напоминает мину,/взорвавшуюся как бы наполовину " – как символ непокорности, страсти к жизни (вспоминим, что "Эклога 5-я" написана взрослым человеком, вспоминающим юность).
Татарник, репей в "Хажди-Мурате" – символ непокорности, умения отстоять свободу и жизнь. Исток замысла повести Толстой описывает в записной книжке так: Вчера иду по передвоенному черноземному пару. Пока глаз окинет, ничего, кроме черной земли — ни одной зеленой травки. И вот на краю пыльной серой дороги куст татарина (репья), три отростка: один сломан и белый, загрязненный цветок висит; другой сломан и забрызган грязью, черный, стебель надломлен и загрязнен; третий отросток торчит вбок, тоже черный от пыли, но все еще жив, и в серединке краснеется. — Напомнил Хаджи-Мурата. Хочется написать. Отстаивает жизнь до последнего, и один среди всего поля, хоть как-нибудь, да отстоял ее. |
Эта метафора Толстого угадывается и в стихотворении Бродского "Шиповник в апреле", где образ шиповника по своей страсти к жизни схож с образом "татарина" Толстого. Шиповник в этом стихотворении сравнивается с храмом Воскресения Христова, но с семантикой неправославной: "Он корни запустил в свои/же листья, адово исчадье,/храм на крови./ Не воскрешение, но и/не непорочное зачатье,/не плод любви".
Сила "куста" – внутри него самого, в умении "свой прах преобразить в горнило,/загнать в нутро".
Шиповник, репейник у Бродского – аллегория духовного роста как аналогии православного храма, взрыва страсти-тяготения к смерти и жизни.
Момент этого состояния – в строках "Мир был создан…" 1993 года: "Мир создан был из смешенья грязи, воды, огня,/воздуха с вкрапленным в оный криком "Не тронь меня!",/рвущимся из растения, впоследствии -- изо рта".
Растительно-архитектурные анаморфозы
как средство создания эпического пейзажа с социальными элементами
Рассмотрим возможную семантику строки "муха сползает с пыльного эполета/лопуха, разжалованного в рядовые". Эполеты Бродскогому напоминают лопухи, принадлежат эполеты адмиралам, виденным Бродским в Военно-морском музее:
В мундирах восемнадцатого и девятнадцатого веков, с жабо или высокими стоячими воротниками, в похожих на лопухи эполетах с бахромой, в париках и бегущих через всю грудь широких голубых лентах, они очень сильно смахивали на орудия совершенного, отвлеченного идеала, не менее точные, чем отороченные бронзой астролябии, компасы, бинокли и секстанты, поблескивающие вокруг. Они могли вычислить место человека под звездами с меньшей погрешностью, чем их повелители!".
Еще одна биографическая подробность иллюстрирует разбираемую строку: отец Бродского, морской капитан, был лишен карьеры:
В 1950, кажется, году отца демобилизовали в соответствии с каким-то постановлением Политбюро, запрещавшим лицам еврейского происхождения иметь высокое офицерское звание (…) К тому времени отцу уже минуло сорок семь, и ему, в сущности, приходилось начинать жизнь заново.
Пыль на эполетах в "Эклоге" – пыль времени, сурово обошедшегося с героями. Но Бродский смотрит на эти события сквозь время, да и эполеты как наплечные знаки различия практически вышли из обращения.
Эполеты-лопухи можно видеть и как коринфские капители русских дворцовых построек 19 века, украшенные акантами.
Акантовый орнамент капители |
 |
Улица в Петербурге, где жил Бродский, носила имя Пестеля, казненного вождя декабристов. |
Эполеты, круглые или овальные, напоминают и листья репейника, и аканты-сорняки, столь же распространенные в Греции, как северные лопухи. Эполеты, как часть парадного мундира, украшены плетенными из канители накладками, бахромой; эполеты - на верху костюма, венчают плечи, обрамляют голову. Капитель тоже наверху, она заканчивает любую колонну. Выше, после колонны – треугольный фронтон,"голова". Между ними, как высокий воротник, фриз.
Парадные портреты декабристов по стати и украшенности сходны с дворцовыми колоннами. Герои-романтики декабря тоже "разжалованы в рядовые": "как стаканы недопиты, как жизни после декабря/так одинаково разбиты"("Памяти Е.А.Баратынского", 1961).
Так в метафоре "муха сползает с пыльного эполета/лопуха, разжалованного в рядовые" воплощен сложный образ судеб тех, кто был способен своим талантом помочь в формировании демократического общества (поддерживающая и эстетическая функция "колонны").
"Архитектурное" прочтение оправдано и внешним сходством (анаморфоза эполет-лопух-акант-коринфская капитель-парадные портреты), и более явной архитектурной ролью других образов растений: буровая вышка – кипрей, пагоды папортника, анис -рухнувшая колонна и другие, воссоздающих архитектурный пейзаж.
События "Эклоги 5-й" можно отнести к времени до 1964 года ("сталин или хрущев последних/тонущих в треске цикад известий"), состояние общества на тот момент Бродский передает аллегорически точно: рабочий класс идеологически обработан ("Потные муравьи спят в тени курослепа), в стране – репрессии ("Муха сползает с пыльного эполета/лопуха, разжалованного в рядовые"), интеллигенция вынуждена молчать, все понимая ("Выраженье "ниже травы" впервые/означает гусениц").
Но границы времени "Эклоги 5-й" разведены до границ цивилизации. Уже название отсылает к древнегреческой традиции изображения идиллии сельской жизни, Идиллии Феокрита положили начало европейской традиции «буколической». К мифам обращают и строки "…болтает, точно на грани бреда,/примятая лебедою Леда/нежной мяты"
"Эклога 5-я" напоминает и щит Ахилла, представляющий собой художественно исполненный великий символ всего мира.
Микрокосм трав и населяющих их насекомых в стихотворении представляет общее течение человеческой жизни, воссоздается история человечества. Способность увидеть общее в частном, большое в малом отличает видение Бродского как поэта глубокого философского содержания.
Об этой способности писал еще Юрий Олеша как о феномене:
Зрение мое приобрело микроскопическую силу. Я превращаюсь в Гулливера, попавшего в страну великанов.
Жалкий – достоинства соломинки – цветок потрясает меня своим видом. Он ужасен. Он возвышается как сооружение неведомой грандиозной техники.
Я вижу могучие шары, трубы, сочленения, колена, рычаги. И тусклое отражение солнца на стебле исчезнувшего цветка я воспринимаю теперь как ослепительный металлический блеск.
Таков зрительный феномен.
Пейзаж может быть эпический, лирический, маринистический, городской, индустриальный. Бродский пишет пейзаж "Эклоги 5-й", который по традиции уместнее отнести к эпическому. Дело, по Олеше, в "феномене поэтического видения". Особенность пейзажа Бродского в том, что широкий охват времени и человека в нем Бродский показывает на самой настоящей лужайке, углубившись в созерцание и размышление.
Лирический герой остается вне картины, он скорее внимательный наблюдатель: он видит всё. Но Бродский остается сторонним наблюдателем. События истории для поэта - всего лишь поэтический материал. Но он не хроникёр, как если бы жил в те времена. Пыль времени оставила свой отпечаток. Бродский просто восхищается нагромождением истории, как можно любоваться коринфскими колоннами или летней лесной опушкой. Без всякого надрыва. Хотя оценка его личная есть (пыльные эполеты, мина репья).
Творческая цель Бродского – понять "законы сцены, не имеющей центра", увидеть импрессионистический "меняющийся каждый миг рисунок" жизни.
Человек в этом потоке – "бездомный мотыль" на "лужайках", "освещенных солнцем".
Бытие зыбко, всё время в движении. Отсюда – и «пирамида» (рядом с ней нет определений, то есть как стояла, так и стоит, незыблемая временем), анис, как рухнувшая колонна» (влияние Времени), «минарет шалфея в момент наклона --травяная копия Вавилона…» (наклон – падёт и Вавилон). Все они «в полдень отбрасывают на север/общую тень», передавая культурную "эстафету" в момент расцвета ("цивилизации (…) распространяются, как растительность, в направлении, обратном оледенению, с Юга на Север).
В тоже время культуры существуют одновременно ("Цивилизация есть суммарный итог различных культур, оживляемых общим духовным числителем"): перед глазами лирического героя, всматривающегося сверху вниз в сплетения трав-историю. Экзистенциалисты говорят, что история и время – это я, и Бродский утверждает, что в каждом настоящем миге истории человеческих цивилизаций уже есть и прошлое и будущее. Так, время и пространство в "Эклоге 5-й" ризомно: «где вправо сворачиваешь не без риска /вынырнуть слева. Все далеко и близко».
Так на "освещенной солнцем лужайках лета" Бродский разворачивает картину истории человечества, расцветшую буйным цветом растительности ("…признать за цивилизациями характер растительный, то есть идеологический").
…Лужайки лета, зеленая версия Третьеримска! |
Какого характера этот пейзаж? |
Пространственный охват эпически огромен. "Лужайки лета, освещенные солнцем" – цивилизации, "бездомный мотыль" – путешественник в них, пирамиды Египта, положившие отсчет европейским культурам, знаковые пагоды Китая, развалины Рима, монотеистический Восток (Константинополь как "второй Рим") и – возвращение к родной державе.
"Третьеримск" – (необычный для Бродского неологизм) – и этой страны судьба предопределена: каждая империя, проходя стадию расцвета, угасала.
Во второй главе – мысль о тщете всеобщей перед монотонностью вечности: " Вглядись в пространство!/в его одинаковое убранство/поблизосте и вдалеке! в упрямство,/с каким, независимо от размера,/зелень и голубая сфера/сохраняет колер".
История нелинейна ("минарет шалфея в момент наклона - /травяная копия Вавилона, зеленая версия Третьеримска! /где вправо сворачиваешь не без риска /вынырнуть слева. Все далеко и близко"), понятие империи у Бродского имеет вневременной характер: меняются императоры, идея империи остается. Массы вращаются вместе с придуманной людьми жизнью ("Жизнь вокруг идет как по маслу./ (Подразумеваю, конечно, массу.)","Речь о пролитом молоке", 1967), только художник способен вырваться за пределы этого круга ("Мое существование парадоксально./Я делаю из эпохи сальто./Извините меня за резвость! ") и наблюдать движение истории с высоты Урании, творя вторую природу.
В "Эклоге 5-й (летней)" создан новый тип пейзажа: это пейзаж эпический, философский, с элементами социальными. Выполнен в духе барокко: изощренная метафоричность, насыщенность деталями с сохранением единого "театра жизни", обилие символов и аллегорий. Тема (истории, смысла жизни) раскрыта с помощью образов природы и метафор архитектуры в ней. Архитектурные образы трансформируют микрокосм природы в картины истории цивилизаций.
Очень обяжете, если воспользуетесь этим блоком кнопок и "+1":
|
|
